(запись одного из выступлений перед студентами, сделанная осенью 1988 г.)
…многие проблемы увязаны для меня в одной очень странной теме – условно назову её темой закона, который я попытаюсь сейчас сформулировать, а именно – «закона инаконемыслия».
{I}
Тема эта относится к языку; в широком смысле это – тема языка, в той мере, в какой язык есть не просто совокупность значений, которыми мы владеем и которые мы можем привязать к готовым уже в нас, в нашей голове представлениям и мыслям – и тем самым выразить эти представления и мысли. Под языком мы должны, очевидно, понимать некую плотную или материальную массу, обладающую какой-то динамикой, внутри которой и посредством которой мы впервые устанавливаем то, что хотели бы сказать. То есть посредством языка или того, что я в данном случае называю языком, мы только и узнаём то, что мы чувствуем и думаем, а потом находим для этого удачный или неудачный язык выражения.
Следовательно, сам язык (или сам текст) обладает какой-то производящей силой. У людей искусства, которые имеют собственный опыт такого рода, существование этого явления очень часто обозначается такими выражениями, как «делать что-то по законам языка»; у критиков это выражается иначе: судить о произведении по его собственным законам, по тем законам, которые диктуют что-то художнику, а не по каким-то другим критериям и основаниям. Все эти выражения являются иносказаниями – иногда ясными, а иногда смутными – того факта, что до чего-то, называемого языком, не существует в действительности готовой и ясной для самой себя мысли, или ощущения, или состояния чувства. В этом смысле, всякая конструкция, называемая искусством, как я уже сказал, обладает какой-то динамикой, всякая такая конструкция есть некая приводимая в движение сцеплённая масса, посредством которой что-то производится в нашей душе или в наших мыслях – такое, что не производилось бы простым естественным продолжением и приложением наших психических сил, простым продолжением естественно данных нам способностей, в том числе и языковых.
То, о чём я говорю, это не обыденный язык, но и не абстрактный символический язык математики. Это то, что можно было бы назвать Словом с большой буквы, некая стихия или элемент-стихия, являющаяся материей мира, то есть материей тех самых предметов, о которых мы что-то узнаём, что-то постигаем, и от которых мы можем получить какие-то чувства. Мы ведь не получаем чувства из внешней, предметной точки зрения на мир.
И здесь я попытаюсь ввести пункт, который связан с феноменологией. Когда я произнёс слова «предметная точка зрения на мир», я использовал термин – чтобы обозначить проблему, которая и есть собственно феноменологическая проблема.
Скажем, я вижу предмет, вижу людей, на которых этот предмет воздействует, вижу, что у этого предмета есть определённые свойства, например, он красив, прекрасен, и соответственно вызывает определённые эмоциональные состояния в людях, на которых он воздействует. Женщина красива – она должна вызывать эротическое и другое, более возвышенное волнение. Но фактом является то, что это волнует одного и не волнует другого. Моя душа может быть совершенно неподвижна и в ней может ничего не шелохнуться перед самым прекрасным – с предметной точки зрения – обязательно вызывающим волнение. А я не взволнован. Или вы не взволнованы, а я взволнован. И к мысли это относится. Что является источником эмоции и мысли?
Или другой пример – непостижимый феномен человеческой слепоты: сколько раз вы замечали на других и на себе, что можно открытыми глазами глядеть на сияющую тебе в глаза истину и не видеть её. Также как можно оказаться нос к носу с явлением доблести и чести и не узнать его, не быть приведённым в состояние восприятия явления чести, доблести, не проникнуться им. Также как можно не узнать героя – есть же непризнанные, неузнанные герои. Это именно те, кто, хотя и обладает – с внешней точки зрения какого-то третьего наблюдателя, или Божественного наблюдателя – определённым качеством, которое должно было бы вызвать определённые состояния в наблюдателях этого качества, но у них такого состояния не возникает. Значит, предмет может не стать источником чувства или мысли, хотя он и наделён – с какой-то третьей точки зрения – тем качеством или свойством, которое должно было бы вызвать это чувство или это понимание.
Так вот, то, что я условно назвал Словом или языком, предупредив, что я не имею в виду обыденный язык, и, с другой стороны, не имею в виду символический язык математики, то, что я назвал Словом, есть то, посредством чего предмет становится источником восприятия и переживания в нём тех качеств, которые мы воспринимаем и переживаем. Я фактически выразил тавтологию: мы воспринимаем то, что мы воспринимаем. Мы видим то, что видим. При этом сам предмет уже невозможно бывает отличить от видения. С другой стороны, если кто-то извне наблюдает поле зрения, поле предметов, которые выделены глазом, то в этих предметах он не увидит ничего такого, по чему можно было бы понять или заключить, что их видит именно глаз.
Аналогичный пример – в категории вещей, охватываемых этим отвлечённым рассуждением. Если рассмотреть динамомашину, исходя из законов механики и взаиморасположения её частей, то мы не поймём, для чего он расположены именно таким образом, и наблюдение этих частей не индуцирует в нас представления об электрическом токе; это представление – для понимания устройства и назначения динамомашины – мы должны иметь заранее.
Для иллюстрации этих вещей я приводил когда-то пример театра, а позже обнаружил нечто близкое в одной из новелл Хорхе Борхеса: как бы внимательно марсианин ни наблюдал театральное представление, - которое также является определённой динамикой, соотношением тел, предметов на сцене, происходящих между ними действий и циркулирующих между ними значений, выраженных репликами, диалогами, - он никогда бы не понял, что там происходит, если бы не имел уже понятия о театре.
Это и есть феноменологическая проблема, то есть проблема таких состояний нашей мысли и наших ощущений, которые имеют феноменальный характер, а не характер явлений [?]. Я вижу перед собой механические части, это их явление мне, моему наблюдающему аппарату, устройству, глазу. А вот они же – с пониманием смысла: понятие о театре – в случае спектакля, понятие об электрическом токе – в случае динамомашины. Эти понятия – суть феномены, за которыми не стоит уже ничего другого; тогда как, говоря о явлениях, мы должны идти к чему-то иному, чем само это явление.
Такая же феноменальная материя есть у языка. Кроме внешних соотносимых его значений, которые мы можем установить по лексике, по словарю, есть ещё материя, предполагающая мою включённость в язык и мою неспособность отделить моё языковое представление от моего бытия, или – неспособность отступить от моего бытия в представлении к моему представлению о внешнем объекте. Эту сторону языка нельзя объективировать, то есть отступить от своей жизни в ней в некое представление. Куда бы мы ни отступали, мы всё время будем в этом нашем бытии в представлении. Точно так же как глаз в принципе будет видеть то, что может видеть глаз, - я возвращаюсь к этой тавтологии – глаз будет видеть то, что видит глаз. И это поле глаза есть нечто непрерывное и бесконечное, внутрь чего вы не сможете вклиниться и образовать интервал, вклиниться и поместить ещё что-то, так, чтобы это всё разделилось, и вы могли бы сказать, что вот это объект, а вот это его знак. Или значение, или представление.
Жизнь в этой материи языка, движение её воспроизводит в наших мыслях и в наших чувствах – если это организовано искусно (отсюда слово искусство) – состояние понимания, переживания, волнения, возвышенности и так далее. То, чего у нас не произошло бы, если бы мы продолжали простое применение наших наличных естественных психологических сил. И это – то, что происходит с нами, если происходит, посредством искусства и не зависит, следовательно, от психологического различения ума и глупости, таланта и бездарности; это всё другие вещи, которые мы лишь потом психологизируем – в терминах качеств и свойств различных людей: один умный, другой глупый, третий ещё умнее первого и т.д..
Отсюда мы можем сделать вывод, что существование в нашей голове каких-то постижений, ориентаций, разумных мыслей, эстетических переживаний предполагает предсуществование некоторой вещи, которую я описывал как стихию, элемент или феноменальную материю, и которую я назвал Словом.
Малларме в своё время говорил, что только пиша стихотворение, я узнаю то, что из меня рвалось и хотело быть написанным, хотело выразиться, высказаться. И поэтому он говорил, что поэмы не пишутся идеями, то есть ментально представленными значениями, располагаемыми в определённой последовательности и в определённой комбинации, дающей якобы какой-то смысл и порождающей переживания – поэмы не пишутся идеями, поэмы пишутся словами. Под словом он имел в виду выявление или способность дать жить вот этой материи и, будучи сцеплённым с ней, дать ей тем самым породить в нас состояние мысли.
Допустим, что эта странная вещь, которую я пытался описать, есть некая непрерывность, некоторая жизнь бесконечного, и мы пытаемся дать её, воплотить её в конечном… потому что все материальные образования – а слово ведь тоже материальное образование, уже в простом, нефеноменологическом смысле – конечны, и слова тоже конечны, все слова имеют конечные значения. Качеством, близким к бесконечности, обладает лишь музыка. В отличие от языка, литературы, живописи она пользуется такими материальными элементами, которым мы не можем придать конечное значение. Ведь по существу само написание буквы – это конечная форма, а в музыке нет букв. Музыка – это предельное выражение свойства феноменальной материи, и поэтому для обозначения свойств этой феноменальной материи всплывает слово, заимствованное практически из музыки, слово «гармония».
Применим теперь к тому, что я назвал феноменальной материей, Словом, ещё один термин: область гармоний, искомых искусством, искомых мыслью. И не случайно, что приходится брать этот термин из области музыкальной. Ведь материя, о которой я говорю, обладает свойством непрерывности, бесконечности: куда бы мы ни шли, мы не можем отступиться от своего бытия в ней, там невозможно внешнее сравнение предметов. И куда бы мы ни пришли, мы останемся внутри этой бесконечности.
Значит, гармония. И то, что мы получаем, есть результаты гармонии – если мы эти гармонии, живущие и наличные в мире феноменальной материи, восприняли, если они нам открылись.
Конечно, в начале было Слово. И Слово было Бог. И всё, что возникает – если возникает и имеет право на бытиё, - возникает отсюда: в начале было Слово. Не в том смысле, что оно было в начале по времени, это неизвестно: мы не можем этого сказать, потому что о времени мы говорим в словах и не можем пройти к его началу. В этом отвлечённом смысле мы вообще не можем говорить о времени, о вещах во времени до человека. Потому что, если вообще время нам доступно, оно доступно нам лишь феноменально. А раз феноменально, значит, мы уже включены в него и не можем посмотреть на него со стороны, не можем провести никакое внешнее сравнение. Например, между одним ходом времени и другим ходом времени.
Здесь мы имеем как бы абсолютное время или время само по себе, время как таковое. И не имеем никакой относительности. Следовательно, мы имеем здесь дело с тем, что в философской традиции называлось идеей; в данном случае это – идея времени. Всё то, что я говорил о глазе – это идея зрения. Не зрение, и не понятие зрения, не слово, обозначающее зрение, и не термин «зрение», а _идея_ зрения. То, что Платон называл идеями. Впервые он вычленил в термине «идея» то, что я могу сейчас назвать иначе: жизнь сознания. Или текстуальность сознания. Идея есть текст сознания. Вот тут и находится материя, её динамика и прочее – гармонии, которые порождают в нас свои результаты. И эти результаты мы называем нашими мыслями, нашими чувствами, нашими переживаниями. Думая, что это мы породили их – в смысле функционирования наших естественных способностей и сил. Ничего подобного. В начале было Слово. Оно породило. Оно было Богом.
